И одиночество человеку невыносимо, и себе подобных он часто любить не в силах, особенно не выносит их большую концентрацию на единице обозримой площади.
В двух часах на пароме от портового города Сплит лежит остров Вис — югославская военно-морская база, закрытая территория до 1989 года. По сей день – земля, почти необитаемая. Два населенных пункта: одноименный Вис на востоке, куда приходит паром, и Комижа на западе. Между ними — серпантин, с которого открываются потрясающие виды. Сегодня — это Хорватия, в прошлом — Далмация, Древняя Греция, Рим, Венеция, Австрия, Югославия. Все они, уходя, позаботились оставить о себе память.
Далмация – территория иллирийских племен.
Греция, эллинская культура — оливки, оливковое масло, щедро налитое в веера сыра и соленых сардин. Гены юношей с несвойственными южанам светлыми шелковыми кудрями, с утонченными чертами лица, с врожденными аристократическими манерами — они словно созданы лишь для неги, но только не для ручного труда. Они – будто возродившиеся через многие поколения эфебы, которых изображали древнегреческие скульпторы, которых воспевали античные философы, включая самого Сократа. Они подобны юноше, которого однажды выкрал главный и самый сильный из богов-олимпийцев Юпитер, обернувшись орлом. Их красота пугает и неуместна, как неуместны среди хорватских сосен, оливок и лимонных деревьев искусственно высаженные рядки пальм.
Рим — виноградники, вино, много вина…
Венеция — узкие, неровные, залитые тенью, как водой улочки, приводящие в восторг балконы и лестницы, белье на веревках, мужской гомон за утренней чашкой кофе на провинциальной площади с видом на пристань катеров и сияющий морской простор.
Австрия — несколько выпусков газеты «Kurier» по соседству с пожелтевшим русским «Кроссвордистом» в корзине с публицистикой у маленького супермаркета.
Югославия — вилла Тито, пустующие дома.
Комижа сравнима с жемчужиной среди хорватских колких камешков, но не с морской — гладкой, полной, породистой, холодной. Она, как речная, — мелкая, с бороздками, душевная.
Море — чистое, бирюзово-синее, прохладное и от этого — отстранённое. Пляжи — уютные, с гладкими камешками, укутаны в запах сосен и треск цикад. Пинии — замершие под лучами, непалящими, прикрытыми тонкими облаками. Укоренившиеся с пейзажем дома и в просветах между ними пьянящие цвета и ароматы моря, игра солнца и теней, белые треугольники парусов. Редкий, досужий, приезжий человек, не потерявший способности восторгаться стихией, покоренный ее красотой.
На площади, возле катеров, за прилавками – в основном угловатые, с крупными нездоровыми зубами лица. Два из них запечатлеваются в памяти — старого, похоже, выжившего из ума рыбака и чистильщицы рыбы. Чистильщица могла бы претендовать стать моделью Вермеера, подобно его знаменитой «Молочнице», хранимой в настоящее время в Рейксмузеуме в Амстердаме. Сколько ей лет – 40, 50, 60? Да и помнит ли она сама, и позволяет ли ее жизнь задаваться подобными вопросами? Ее серые волосы коротко подстрижены, но видно, что очень давно, на ней – выгоревшая, бывшая когда-то черной, футболка с изображением женского лица, слишком красивого и слишком белого на фоне ее лица. Кусок клеенки, служит одновременно фартуком и юбкой. Резиновые сапоги, посверкивающие рыбьей чешуей, могли бы конкурировать с периодически входящими в моду сапогами со стразами.
«Рыбу почистить? Десет куна», — предлагает она. Глаза лукавые, рот с плохими темными зубами, в верхнем ряду – вставной, яркий, пожелтевший от времени латунный зуб. Одновременно притягивая и отталкивая взгляд, он выглядит так же нелепо, как если бы был золотым. Разделывает рыбу чистильщица с удовольствием, приоткрыв рот. Рука проводит по чешуе — и на ее сапогах свежий блеск. Внутренности выбрасывает в воду, на них налетает стая мелких голодных рыб. Тут же похаживают, выгибая спины, два тощих кота, готовясь к стремительному прыжку за выброшенными рыбьими потрохами и чернильной массой от кальмаров. В глазах чистильщицы загорелись радостные, благодарные огоньки — вместо причитающихся десяти кун она получила двенадцать! При курсе 7 с небольшим кун за 1 евро — приличная надбавка.
Чистильщице в помощь при большом наплыве покупателей, из некрашеной, но, видно, старательно просмоленной и проконопаченной лодки, выходит на берег к разделочному столу полубезумного вида дед. Шорты показывают крепкие ноги, загорелые и грязные. Его редкие седые волосы с прядями цвета пережаренного желтка собраны в пучок, борода собрана таким же образом. Эстет. Внешне он напомнил мне одного талантливого художника, интереснейшего собеседника, который пытался своим ученикам, детям среднего школьного возраста, втолковать (помимо обучения живописи), что их непременно и неизбежно ждет смерть. Дети, конечно, не верили, потому что не способны, к счастью для них, вникать в глубины сложных материй, подобно рыбам и кальмарам, с которыми расправляется дед. Дед что-то бормочет, переругивается сам с собой и с кем-то еще невидимым и рыбу чистит плохо. Но плату назначает четко — десет куна! Те, кто, убежал от городских квартир и офисов, чтобы слиться с природой и бодрящей скукой рыбацкой деревни, платят из своих кошелей и портмоне, пухлых и не очень, тоже четко, не желая сливаться с экзотикой до нутра.
Чистильщица рыбы, как и дед, тоже производит впечатление полубезумной. И капитан моторной лодки, с отсутствующим взглядом нашептывающий что-то себе в усы, рассекая сине-бирюзовые волны. И продавец блинов, с какими-то слишком резкими движениями, подсвечиваемый огнями пришвартованных на ночную стоянку яхт. «Смо-квы, смо-квы», — заунывно, как голодный пугливый кот затягивает продавец фиг на квадратике рынка из четырех столов. И другие… если присмотреться, тоже немного не в себе. Да и как тут не спятить, если человеку суждено пожизненно вариться в собственном, островном соку? Или им было предопределено свыше родиться здесь, поскольку они не способны прижиться в другом мире — с нелепым латунным зубом, с грязными ногами, с бородой, собранной в пучок, словно редис с грядки на продажу? Могла ли чистильщица в иных, благоприятных условиях, стать зубным врачом? Довольны ли эти homo sapiens своим местом на острове? Тянет ли их к путешествиям, к смене среды, как беспокойных жителей городов, волей судьбы получивших блага цивилизации?
Мчаться шестьсот километров от австрийской границы по однообразной хорватской трассе в окружении будто недорисованного, необитаемого пейзажа, разбавленного лишь редкими точками то ли недостроенных, то ли разрушенных каменных домов, заправочными станциями. Плыть два часа на старом пароме, не обращая внимания на некомфорт, ничтожный в сравнении с чувствами, охватывающими от свободной игры волн и вида островков, похожих на спины диковинных, покрытых зеленой чешуей китов. Спускаться по скальной тропе к дикому пляжу с белыми камнями и потрясающей акустикой. Охладить разгоряченное тело в прохладной прозрачной воде, растянуться на белых камнях, съесть соленых сардин и хлеб с восхитительно пахнущим оливковым маслом. Потом снова карабкаться вверх, гордясь, как трофеем, пылью на ногах, добраться до «голубой» пещеры. Пить домашнее вино, смаковать медовые фиги, дышать ночной тишиной, запахом букета лаванды и недавно жаренной рыбы дорада, смотреть на звезды и безмятежное движение черепахи в кустах ежевики.
Если забросить островного жителя в большой город, испытает ли он радость, восторг от подъемов и спусков по лестницам и в лифтах? Как быстро он заскучает по оливковым и виноградным садам, по морскому прибою, запаху свежей рыбы и лаванды, простору, вороватым котам?
****
Распахнутое окно не осветило, как прежде, комнату. Небо и верхушки гор густо затянули тучи. Затрепетали на ветру страницы усыновленного пожелтевшего «Кроссвордиста». Закапал дождик, и все поблекло. Вчерашние фиги, оставленные на столе, потемнели, попалась одна подгнившая. Соседки слишком громкими и слишком резкими голосами обменялись новостями. Тощий кот пробрался в сад и стащил из мусорного пакета голову рыбы дорада. Отскочил в сторону и уставился на прогнавшего его человека зелеными, таящими угрозу огнями. Потянуло домой. Чемодан сложен. В ежевике зашуршала черепаха — ей все равно.