Поезд уже давно отправился от станции «Прага», за окном другая, но тоже дождливая погода. Под зонтиками шляпы, в лужи смело вступают резиновые сапожки. До Праги всего триста километров, но всё не так, вплоть до зонтиков и дождя.
На прогулках под мокрыми облаками по пражским холмам зонтик — чаще всего лишняя ноша. Пражский дождь летним днём — мелкий и тёплый, как мука. Если спускаться от короны Пражского Града к тяжёлому браслету Карлова моста, или прогуливаться от пахнущего чесночным супом и кислой капустой ресторанчика у подножия площади Святого Вацлава к ресторанчику с запахом тмина и печёной картошки в окрестностях Староместской площади, то капли мелким бисером, робко, едва касаясь, лишь припорошат ресницы и волосы. Промозглой, бесконечно долгой осенью, тянущейся с ноября по март, как из бездонного мешка пражское небо вытряхивает холодную дождевую пыль, — и под зонтиком нет спасения от всепроникающей сырости. Она, подобно ненасытной хищной рыбе, заглатывает остаток осени — когда листья уже не шуршат под ногами, а прилипают к подошве размякшими лоскутьями, зиму — когда дрожат одинокие снежинки на ледяном ветру, и первый месяц весны — когда небо всё ещё закрыто от долгожданного солнца серой плотной завесой. Растворённая в ветре, невесомая вода куражится над зонтиком, терзает плащ, затекает в рукава и за воротник, просачивается через волокна водонепроницаемой ткани и отбирает тепло у каждой молекулы кожи. Тело съёживается, а озябшие ноги, привороженные чешскими кухарями, несут сами к ресторанчику в натопленном подвале.
Там дымится гуляш, и мокнут пшеничные кнедлики в горячей лужице соуса, благоухающего ароматами чешских лугов. Там крепкие столы и стулья с толстыми, как поленья, ножками. Другим не выдержать исполинского запеченного свиного колена с хреном и горчицей, пудовых запотевших пивных кружек с шапкой белой пены. Под потолком — закоптелое деревянное колесо, на полках — глиняные горшки и плошки, медные тазы и сковороды. Свет тусклый, как века назад, когда здесь горели свечи. Полумрак скрывает бесшумно крадущиеся за спинками стульев тени прошлого, звон кружек и голоса заглушают поскрипывания половиц под невидимыми туфлями и шуршание невидимого тяжёлого платья. Тут не маскируют пустоту тарелки рукколой в абстрактной рамке из соевого соуса и не подадут десерта с хохолком из листка мяты. В тарелке до краёв сытной еды. Не согреет тело руккола, и не сделает крепче сон листок мяты. Только сытная еда защитит от сырости, притупит чувства и не пустит в сон вздохи с чердаков Градчан и причитания из подвалов Малой страны.
Прохожие — тихие и робкие, как дождь. Терпеливы и безмолвны в очередях. Нетерпимы к приезжим, но эта нетерпимость безмолвна. Снимают на Баррандовской киностудии сказки, выпекают пасхальных барашков и рождественские звёзды с корицей. Проживают они от спусков с Крконош до переходов по Адршпашским скалам, от конкурсов красоты до кулинарных передач, от рождественских ярмарок до летних фестивалей и песен у костра тёплыми звёздными вечерами, когда мужчины — бородатые и длинноволосые — затягивают чистыми, завораживающими голосами бесконечно долгую мелодию.
Местных прохожих отличает от приезжих не только торопливая походка и мешковатые куртки — укрытия от дождя и любопытных глаз. Их выдает речь — монотонная, как шум осеннего дождя, мягкая, как струйки воды, скользящие по гладким и мокрым бокам зонтика. Сказанные на чешском языке мысли или просто слова подобны однозвучной убаюкивающей мелодии. На одной ноте поют слоги, на одной струне играют слова и целые фразы. Ветер подхватывает музыку длинных гласных, несет ее по улочкам, поднимает к черепичным крышам — пока звук не разобьется о запах тмина, пока не пропадет в чердачной темноте. Короткие согласные приглушают разносимую ветром музыку и сбиваются в тесные кучки, жужжат, как жуки, шуршат, как мыши, шелестят, как мокрые листья. Со временем язык приезжего способен совладать с жужжанием, шорохом и шелестом, но произвести долгий певучий звук чешских гласных в одной с прохожим тональности его гортань не способна. Много пражских дождей может быть им пережито, много осеней озябшие ноги могут приводить к натопленному подвальчику, много других дождей и осеней может быть забыто, но по-прежнему гласные, вылетающие из гортани, настроенной на иные звуки еще до рождения памяти, будут падать, как птицы с подрезанными крыльями. Нет у них надежды коснуться черепичных крыш, так же как и нет надежды у приезжего быстро стать в Праге своим.
Усталость от приезжих столетиями передавалась прохожим из поколения в поколение, как наследственная болезнь. Век за веком иноземные короли раскладывали свои расшитые золотом мантии на чешском троне. Дорогая ткань полировала трон и обостряла чувства прохожих, слух все отчетливее слышал в чужой речи угрозу, зрение все больнее воспринимало блеск золота. Короли ушли, но травы все еще шепчут печальную повесть чешского солдата, погибшего в бессмысленном для него сражении за чуждую ему идею во имя прославления чужой речи. Чешский ветер с долгой памятью обид все веет и веет длинную историю угнетенной земли. Чешский дождь все сеет вину чужого языка в том, что есть, и оправдания себя в том, чего нет, но могло бы быть.
На главном пешеходном русле города — от площади Святого Вацлава до Пражского града — Прага улыбается нарисованной улыбкой приезжим фотоаппаратам, японским зонтикам, кроссовкам, шубам. От Пражского Града до Староместской площади освещает хрустальными люстрами витрины со своими разновеликими портретами и гранатами в серебре. Вацлавскую площадь выстилает густым запахом жареных колбасок, кипящего масла и скворчащих в нём оранжевых кружочков сыра. Пряча грусть под наклеенными ресницами, изо дня в день поёт на Мустке разноязыкой публике арии из «Дон Жуана». Терпеливо подаёт усталую руку для восхищённых поцелуев и ждёт, когда часы на башне Староместской ратуши начнут отсчитывать время ночи, когда, наконец, начнут расходиться зрители.
Когда огни фонарей освещают мостовую, но не нарушают покой темноты, когда ночной туман растушевывает края угрюмого месяца, а его белый, с тонкими лимонными полосками безжизненный свет стекает с черепицы крыш и смешивается с дыханием пустынных улиц, когда засыпает кухарь, а приезжему снятся гуляш и гранаты в серебре, Прага стирает макияж и снимает маскарадный костюм. Тёмной водой Влтавы она умывает утомлённые от вспышек фотоаппаратов глаза, ее больную руку успокаивают прикосновения холодных губ теней, покинувших затхлые чердаки и сырые подвалы. До утра тени плачутся и рассказывают свои печальные истории, а Прага вздыхает и роняет слёзы в своё бледное, размытое бегущими волнами Влтавы отражение.
Если пройти мимо натопленного ресторанчика и не дать себя увлечь усыпляющему запаху сытной еды, если отказать себе в ужине и отправиться по ручьям мощёных мрачных улочек, Прага непременно окутает своей холодной тоской и заразит своей мнительной меланхолией. Запах её духов, приготовленных из стоялой воды и грусти, липкой паутиной оплетёт сознание и приведёт к Чертовке. Там задрожит подсвеченное луной зеркало воды, и вынырнет русалка. Она поманит сверкающей чешуёй, фарфоровой бледной кожей и пообещает показать сокровища, спящие на дне реки под периной ила. До плеча мокрой рукой дотронется водяной и пригласит на кружечку. В дальнем, темном углу тесного кабачка, пряча за кружкой свою зелёную, из мелких водорослей, бороду, он посетует на нынешний век и расскажет, какие были времена. Возникший из табачного дыма и пивной пены чёрный кот проводит к дому Фауста. Посеребренным месяцем хвостом он напишет в воздухе формулу философского камня и исчезнет во внезапно наступившей темноте. Беззвучно пролетит незримый ворон Франца Кафки и смахнёт формулу крылом. Пронесётся огненная карета, разобьёт последнюю исчезающую букву формулы и помчится к Карлову мосту, увлекая за собой огненным, как у кометы, хвостом. На пустынном мосту закружит ветер, сорвет шапку и сбросит ее в Влтаву. Уже поджидая добычу, шапку сачком выловит водяной и, примерив, пойдет за новой кружечкой. Подмигнет каменный Ян Непомук и, с опаской поглядывая на чёрного кота, закрашивающего туманом месяц, шепотом даст совет поскорее уносить ноги в натопленный ресторанчик — чтобы не пропасть в бермудском треугольнике средневековых улиц, чтобы не стать каплей пражских духов. Тяжёлые ноги, уже по щиколотку погрязшие в пражской трясине, устало побредут дальше, следуя совету. У натопленного ресторанчика за спиной послышится стук копыт и бряцание рыцарских доспехов. Скованная страхом рука успеет толкнуть тяжёлую дверь, облако тепла и запаха сытной еды подхватит и освободит ноги. С месяца слетит чёрный кот и громко мяукнет, но скрип несмазанных петель закрывающейся двери его заглушит. Бряцание рыцарских доспехов утонет в звоне посуды, стук копыт сольётся с гулом голосов и хмельным смехом.
Гуляш и кнедлики выполнят свое тайное назначение: сон станет крепким и безмятежным. Утром разбудит солнечный луч. Он упадёт с чистого голубого неба, преломится в цветах абрикосового дерева и осветит впитавшую много серых дней комнату розовым. На чердаке зевнёт завернутый в гирлянду столетней паутины забытый портрет Франца Иосифа. Под окном заснуют прохожие и приезжие. Они станут умножаться в богемском стекле, искажаться в вазах, зазвенят в хрустальных висюльках. Запахнет кислой капустой, тмином и чесноком. Незримый ворон Франца Кафки, возвращаясь из иссиня-черных скальных городов, пролетит над кольцом скучных, недавно раскрашенных, как детские кубики, панельных домов, над разросшейся ядовитой грибницей торговых центров, над пахнущими резиновой обувью и веерами вьетнамскими магазинами, над прихожанами храма Успения Пресвятой Богородицы. Он обожжётся солнечными лучами и оранжевым цветом черепичных крыш и спрячется на чердаке под гирляндой столетней паутины. Влтава принесет с чешских лугов вечный, как ветер, голос Карела Готта и три орешка для новой Золушки. Свет просушит сырые подвалы и затхлые чердаки, тени уснут за треснувшими окнами. Прага захлопнет свою пудреницу с пылью и забудет о флаконе духов. Она вытрет слёзы, и из-под нарисованной улыбки проступит настоящая.
Поезд прибыл на новую станцию. Среди других картинок в руке — акварель Праги, в чемодане — ещё не высохшие капли дождя, запах квашеной капусты, лепестки цветов абрикоса, снежинки в обжигающем вине, робкие голоса, скрип половиц, на плече — ощущение от прикосновения мокрой руки.