Европейская традиция уезжать на Рождество походит на иллюзию массового, почти панический бегства от текучего состояния месяцев, из отрезка надоевших повседневных хлопот, несбывшихся надежд, зыбкой малоопределённости и печального осознания маловероятности в ожидании прекрасного будущего. Это сродни такому же иллюзорному ускорению времени, когда люди своими перемещениями торопят уход старого года и наступление нового. И так – из года в год: проводы надоевшего старого и встреча нового, который через 365 дней так же устаревает, дряхлеет и подлежит замене. Вроде бы бессмыслица, но будто запрограмированная в подсознании кем-то Свыше, работающая как путеводный компас-инстинкт в плавании надежды к вожделенным берегам архипелага Лучшего, или даже, может, быть Счастливого.
Не мною выбран Страсбург, он выбрал меня – это условно, конечно. Потому что – нельзя, даже – глупо и наивно, верить женщине, уверяющей, что она пассивная игрушка в руках кого-то, тем более – города, хоть и прекрасного. Есть ли разница между городами, названными мужскими и женскими именами, думаю – да, здесь не обошлось без мистики и без учитывания таинственных проблем гендера. Если увидеть в городе не только конгломерат строений и коммуникаций, но и сложный живой организм, его выбор мне польстил. В выборе сильного и подчинении ему женского есть что-то естественное, правильное и необходимое обоим. Я питалась им, и, надеюсь, что и Страсбургу было не безразлично мое восхищение им.
Два часа полета – и вместо венской праздничной толчеи я окунулась в другую, страсбургскую, не менее праздничную. Высоченная ёлка, базары, горячее вино на улице, пробирающая до костей сырость – все те же атрибуты европейского Рождества, все та же яркая кутерьма, скрадывающая мрачную погоду, искусственно удлиняющая рано уходящий день, компенсирующая недостаток солнечного света, вспрыскивающая гормон радости.
Страсбург, как и многие другие земли равнинной Европы, зима обошла по-настоящему морозными днями – когда искрится на солнце снег, когда светится небо, когда пылают щеки, когда холод не угнетает, но, напротив, дает силы. Здесь, в этой сырой Европе, как нигде, ощущается печаль богини Земли Деметры, тоскующей по своей дочери Персефоне. Вместе с богиней, подчиняясь её настроению, угасает и хандрит природа. Застывшие во влаге голые деревья растворяются в сером, закрывающем небо, туманном колпаке, или, под порывами ветра, рвутся куда-то, наверное туда, где тепло и солнечно. Угасают и люди, они также, как и деревья, стремятся к свету, согревающим лучам, отождествляющим собой радость и жизнь. Люди, как правило, покидают родную землю только под гнетом обстоятельств. Как и деревья, крепко с землей связанные корнями, они вынуждены терпеть и приспосабливаться к природе.
Чтобы расцветить румянцем бледно-сероватое лицо европейца, чтобы раскрасить блеклый, лишенный контрастов, день, возникло долгое зимнее празднование Рождества – как, возможно, необходимая защитная реакция, способ подстегнуть время, яркая маска, скрадывающая унылость уходящего года. Представить Европу без рождественской, длящейся дольше месяца ярмарки, совершенно невозможно, она – будто всегда была и будто всегда будет.
Декабрьские ярмарки возникли в раннем средневековье в германоязычных частях Священной Римской империи и были названы в честь святого Николая – на эльзасском диалекте «Klausenmärik». На таких ярмарках родители покупали подарки детям к 6 декабря – ко дню святого, тайком подкладывали их ночью, а ребенок был уверен, что подарок ему приносит добрый святой Николай, известный своей помощью бедным семьям.
Дети хотят и могут верить в чудо, в отличие от взрослых, которые хотят, но не могут. Дети до семи лет – ангелы, после семи лет начинается превращение безгрешного ангела в грешного человека. Кто-то перевоплощается слишком быстро, у кого-то превращение затягивается, как например, в случае с Андерсеном. Сыну моей австрийской знакомой почти двенадцать, он еще верит в святого Николая, по-немецки heiliger Nikolaus, но уже сомневается в его реальности. Он превращается в человека – жаль, но по другому не быть. Дочь другой знакомой, барышня тринадцати лет, в Санта Клауса и деда Мороза, атеистические вариации на тему святого Николая, не верит, но верует в Гарри Поттера. Перечитала любимую книжку без преувеличения, может быть, около сорока раз, цитирует её наизусть. Такая удивительная популярность произведения Роулинг среди подростков объясняется, видимо, тем, что автор нашла баланс между сопротивлением ангельской души ребенка взрослению и неизбежностью грядущих перемен. В книге полно чудес, и одновременно герои «Гарри Поттера» совершают взрослые поступки. Любопытно, конечно, будут ли лет через двадцать сегодняшние подростки, обзаведясь галстуками и высокими каблуками, вспоминать о «Гарри Поттере» с таким же восторгом, как поколения их дедушек и бабушек внимали «Тому Сойеру», «Малышу и Карлсону», «Приключениям Гулливера», «Трём Мушкетерам»?
«Страсбург — столица Рождества» – буклет с таким утверждением раздают приезжим. Именно в Страсбурге в 1570 году впервые устроили ярмарку в честь младенца Иисуса под названием «Christkindelsmärik». Прежнюю ярмарку Klausenmärik переименовали, новое название в период реформации служило средством, примирявшим католиков и протестантов, — последние не признавали святых и не делали исключения для святого Николая, которого христиане всей планеты, и даже атеисты, не желая расставаться с ним в сердце своем, простодушно преобразовали в Санта-Клауса, в деда Мороза с мешком подарков за спиной. Отныне подарки принято дарить 25 декабря. Но и сегодня праздник не забыт, и 6 декабря дети, с таким же восторгом, как когда-то их деды и родители, находят вожделенные пряник или игрушку. Контрреформация возродила день святого Николая, но название предрождественской ярмарки менять не стали. Так, благодаря религиозным полемикам, дети бывшей Священной Римской империи получают подарки в декабре дважды.
Страсбург стал страстным ревнителем ярмарок в честь младенца Иисуса и продолжает быть им до сих пор. Перед Рождеством центр города превращается в сцену с яркими декорациями, на которой люди играют в праздник. Город наводняют гости. Они толкутся у деревянных домиков с пряниками, елочными игрушками и прочей яркой всячиной, согреваются вином, обжигаются блинами, перемещаются от одной ярмарки к другой, растекаются по кривым улочкам с фахверковыми домами, украшенными лентами, шарами, белыми медведями. Цены на гостиницы взлетают в тщетной и едва ли искренней попытке сдержать поток приезжих гостей, но те все продолжают прибывать в жажде сказочного зрелища, ускоряющего и принаряжающего время.
Я тоже приехала, тоже получила буклет. Прокатила свой маленький чемодан по мосту, навстречу башням и огням, освещающим сумрак. Рождественская столица расположилась в историческом центре, на острове, охраняемом ЮНЕСКО и водой реки Иль. Я разместилась под этой двойной охраной, в доме, на век с лишним старше меня. Барельефы и фронтоны, консоли и кронштейны – эти дорогие украшения одежды страсбургских домов, какие не ленились делать тогда, – скрывали под собой больную и немощную старость. Подъезд встретил склеповой сыростью и затхлым воздухом вековой памяти. Было тихо и никого, кроме велосипеда с влажными колесами. Однако возникло ощущение, что со стен, перил, почтовых ящиков, сменивших не одного владельца, за мной наблюдала дюжина пар глаз.
Деревянная винтовая лестница заскрипела во весь голос, будто застонала, не вынося прикосновения моих ног к своему скелету. Она словно желала сбросить с себя, заставить скатиться вниз постояльца, причиняющего ей боль и не дающего покоя, на потеху невидимым парам глаз. С первого, по самый верхний этаж, ее согнуло вовнутрь, как старуху, давно утратившую возраст, ворчливую и гневливую. Каждый раз, поднимаясь к себе или спускаясь, ёжась под взглядами этих глаз, жадно ожидающих моего фиаско, хотелось поскорее миновать её. Только оказавшись на самом наверху, на последнем этаже, я вздохнула свободно – заполненная светом, отремонтированная квартира с широкими подоконниками, на которые в последующие дни было так удобно присесть, рассматривая заоконный пейзаж и прохожих.
Жить на последнем этаже, например – под чердаком, хранящем тайны, когда выше – ни души, или пожить под крышей, когда выше – только пугающая и притягивающая бесконечность, где нет спален и кухонь, шагов и голосов! А над головой – небо, ясное, голубое, или пусть, даже, закрытое серым колпаком, над головой воздух и простор, выше – звёздная пыль! В детстве мне довелось жить под чердаком, потом, далеко за пределами детства – и под крышей. Хотя и кануло это счастливое время, но осталось со мной: эти куски жизни – из тех богатств, что покоятся в моем сердце, в моем потаенном невидимом сундучке.
У меня было три дня, их нужно было потратить, как три волшебных желания, на что-то важное. Каждое утро я подолгу лежала, под теплым одеялом, оттягивая расставание с ним. Я вглядывалась в окно, узкое и длинное, как старомодное платье, в прикрепленные к небу черепичные крыши, вслушивалась в завораживающие звуки кружения ветра. Наконец, я вставала, подходила к окну, всматриваясь в небо – будто надеясь увидеть летящую Снежную королеву. Но она не прилетала. Я разглядывала черепичные крыши – не шагает ли по ним святой Николай с мешком подарков за спиной. Но он не показывался. Тогда я опускала глаза вниз – на мостовую, на крошечных людей, торопящихся, или праздно прогуливающихся, на трамвайные пути, по которым скользили по расписанию футуристические трамваи, выглядевшие как инопланетяне в этом старинном городе. Завтракала обязательно французским сыром, хотя эльзасский Страсбург – не совсем Франция, город больше напоминал немецкое блюдо с эльзасской начинкой и еврейской приправой. Свежейший круассан, вдвойне ароматный от того, что в компании с французским сыром, горячим чаем и ветром. Вкус и покой… Кажущееся бесконечным умиротворение, посредством уединения, вдруг обрывалось, оказываясь эфемерным – это звук скользящего по рельсам трамвая настойчиво звал вниз, к празднующей толпе.
Бродила среди весёлой людской суеты, мимо ярмарочных домиков, манящих пряным запахом вина, невольно заглядываясь на праздничные, флиртующие с аппетитом прохожих витрины с сырами, выпечкой, сладостями и прочими лакомствами. Зазывали хорватские продавцы из-за барочных колбасных переплетов. С некоторых пор Страсбург приглашает на Рождество почетного гостя или гостий из какой-либо традиционно дружественной страны, в этот год – из Хорватии, представленной, главным образом, колбасами и окороками. Мне приглянулось кафе со стеклянной стеной, смотрящей на оживленную улицу. В обед я заходила туда и заказывала большую, пухлую, щедро выложенную сверху шампиньонами и до краев залитую сыром, как я ее немедленно оценила, «королевскую» тарталетку, а к ней – горячее вино с ягодами. Рестораны были переполнены и совсем недёшевы, в то время как скромный внешний вид жителей Страсбурга заставлял сомневаться в том, что они могут позволить себе вылазки, хотя бы по праздникам, не говоря о выходных, в места высокой, или приближенные к высокой, французской кухне. Напыщенный, надутый, похожий на затейливый, резной шкаф, старинный ресторан «Каммерцель» – вершина фахверкового мастерства как архитектурный изыск и гастрономическое лицо города – был всякий раз забит людьми. Охота питаться там у меня начисто пропала, видя, как обедающие сидят в зале, сизом от горячих дыханий тел и блюд, в тесноте, плечом к плечу, подобно семенам в перезревшем огурце. Красота интерьера, казалось, была стушевана и тихо возмущена подобным с собой обращением. Впрочем, по причине рождественского ажиотажа, плечом к плечу сидели обедающие не только в «Каммерцеле», а повсеместно.
Я ожидала свободного места в фойе «Каммерцеля» – именно места, а не столика, раздумывая, уйти ли мне, или остаться, когда рядом возникла громкая компания – молодая пара в сопровождении гида, русскоговорящие. Пара бросалась в глаза – оба красивые, оба с льняными, длинными, блестящими волосами: у парня до плеч, у девушки – почти по пояс, оба в мехах, дорогих и стильных. При взгляде на них, моя память воспроизвела мне милую девушку, австрийку, мою соседку. Я не была с ней близко знакома, но знала, что она учится на юридическом факультете и осваивает русский язык. Со стороны она казалась вроде бы как с небольшим приветом, как нередко к людям со странностями относят просто более задумчивых, более доброжелательных, более открытых, говорящих то, что они думают, не придающих особого значения моде и межполовым отношениям людей. В пору нашего общения она рассказала мне, что у нее есть мечта – побывать в России, в Москве, и увидеть своими глазами – нет, не пляшущих медведей, и не блины с икрой, – а очень богатых и очень красивых людей. После этого разговора, годом позже, я встретила ее в жемчужине Средиземноморья, Ницце, где концентрация красивых русских с толстыми кошельками была ещё более насыщенной. Возможно, Ницца стал для нее альтернативой Москвы, удовлетворив любопытство.
Гид, вдвое старше молодых людей, оживленно вертел головой по сторонам, торопливо рассказывал, кичился знанием французского языка и местного уклада, гримасничал, метался между парой и официантом, по-лакейски, с энтузиазмом старался угодить – видимо, в своем деле он был новичок и ему до крайности нужны были деньги. Его заношенная куртка, совершенно обыденная во французской среде, казалась нищенской на фоне одежды тех двоих, которых он сопровождал. Вдобавок он был невысок и вспотел, а те – рослые, статные, лоснящиеся не от пота, а от радостей и сытости. Я вышла на воздух. Меня погнали из «Каммерцеля» не только отсутствие мест и почти людская давка, но и потребность побыстрее освободиться от чувства жалости, смешанного с неловкостью, вызванного социальным и физическим неравенством. Снаружи, влившись в праздничное движение улицы, я справилась с неприятным чувством, уверив себя в том, что каждому человечку уготовлено своё место Свыше.
И все же: не побывать в хорошем французском ресторане было бы для меня упущением, в противном случае я чувствовала бы себя человеком, издалека приехавшим на море, но в море не искупавшимся. Французская кухня – это мастерство, граничащее с искусством, удивление эстетикой, наслаждение вкусом, достопримечательность на тарелке, это воплощение известного миру как «французское». В памяти, во всяком случае моей, среди разнообразия отсеков, сохраняющих ленту пейзажей, портретов, слов, голосов, музыки, движений, поступков, радостей, огорчений, обид, дружбы, нежности… имеется уголок для памяти желудка. Вспоминая вкус того ужина из трех восхитительных, дополняющих друг друга блюд, во мне возникает приятное, тёплое чувство, не уступающее по своей силе эмоциям, всплывающим при мыслях, например, о «Маленькой Франции» – очаровательном, почти игрушечном районе Страсбурга с высокими, закругленными книзу черепичными крышами, служившими площадками для просушки кож, или о милых и трогательных рисунках Жан-Жака Вальца на службе бизнеса уличных торговцев сувенирами, или о музее Эльзаса – местной сокровищнице национального ремесла и быта в стенах фахверковых домов.
Подобных – восторженных, и прочих чувств, набралось столько, что ими можно было сытно питаться полгода, да и позже использовать во время эмоционального авитаминоза как законсервированные витамины. Люди – словно губки, впитывают по капле или – жадно заглатывают нектар эмоций желудочных и более высоких чакр. Первые – приводят в движение конвейер жизни, радуют, дают силы. Вторые – заставляют оглядываться назад, снимают с толстой человеческой кожи тоненькими пленками, или целыми слоями, злость, злословие, зависть, выявляют доброту, сопереживание, прощение… Впрочем, многие к чаше жизни так и не притрагиваются, уходя с жаждой, реже – от жажды. Как часто это встречается в жизни – сморщенное, безобразное лицо без признаков доброй мысли – но кто-то же радовался его рождению! «И был же кто-то, радовавшийся его рождению», – не раз повторял, посмеиваясь, мой учитель рисования. Его лицо, пожилого человека, было красиво. Не сложно родиться с красотой, трудно пронести её до старости, а возможно ли приобрести – вопрос сложный, едва ли не безответный.
На площади Клебер каждый вечер устраивали мультимедийное шоу. Пространство площади, огороженное зданиями и декабрьской темнотой, неярко освещенное разноцветными лампочками главной городской ёлки, огнями уличных фонарей и неспящими окнами, было превращено в зрительный зал. На здании Обет – во всю длину площади, – послужившем на время гигантским экраном, транслировалось захватывающее действо – мультимедийное шоу. Чтобы осмыслить сюжет происходящего, глядя на марширующих игрушечных солдатиков, стреляющую пушку, забавного пряничного человечка, нужно было смотреть с самого начала и до конца. Так не получилось, да и не это было главным. Не сюжет имел значение, не мораль, а эмоция, которую приносил каждый миг – в том, возможно, и был замысел автора. Соединение под темным куполом неба движущейся талантливой картинки и разносимой в морозном воздухе музыки Пинк Флойд и Битлз, рвущей струны души, задавало тон наэлектризованной эмоции, включавшей трепет, восторг, вдохновение и нечто другое, более сильное, запредельное для рационального осмысления. Эмоция, многократно умноженная всеобщим восторгом людей, и рядом – теплые и надежные рука и плечо близкого человека: мгновения счастья, когда сливаются воедино творческий порыв, благосклонность природы и человеческая любовь.
На выставках и в музеях современного искусства едва ли стоит расчитывать на сплошную панораму несомненного мастерства. Поиск неизбежно оборачивается вытянутым от разочарования лицом и возмущением по поводу того, что «были же когда-то мастера». Мастерства там нет и не предполагается. Случаются, правда, и исключения, когда выделяют место для временной экспозиции признанного мастера, чтобы привлечь посетителей. В случае со Страсбургским музеем современного искусства такой приманкой для меня послужили работы Гюстава Доре. Однако не Доре завлек меня, хотя для его иллюстраций и гравюр, как и полотен Кандинского, комментарии, как говорится, излишни. Я пришла за эмоциями, заведомо зная, что эмоций будет больше негативных, поскольку для их выражения подлинного таланта не требуется. Высокие потолки и просторные помещения – типичны для современных музеев. Для покрытого краской эмоционального полотна необходимо достаточно пространства. Эмоция, рожденная внутри подрамника, должна из него выскочить, имея перспективу создать на белой стене новую, воображаемую субъектом восприятия картинку и не столкнуться с эмоцией соседнего полотна, которая пока еще молчит, но ждёт своего часа. Для музеев современного искусства также типичны темные комнаты с видеопроекторами, транслирующими по кругу короткометражные чёрно-белые фильмы, сковывающие отвращением и безысходностью. Класс, слепящие косые лучи, освещающие парты и мальчишек лет семи в школьной форме. В кадре не видно учителя, но звучит его голос – замедленный, несколько неестественный, жутковатый. Рисуемый в воображении монстр преподает семилетним ангелам правила, по которым живут в неангельском мире. У мальчишек светлые лица, они смотрят на лучи, в окно.
Возле музея разыгрывался еще один перформанс: шикарная, очень высокая русскоговорящая женщина, лет сорока пяти в роскошной серо-голубой дубленке до пят. С ней собачка – крошечная, в синей шубке, в тон дубленки хозяйки, и совсем молоденькая девушка, замёрзшая, в короткой искусственной дубленчатой курточке, в джинсах, обтягивающих тонюсенькие ножки. Девушка, похоже, была на ступени усвоения неангельских правил, ее обучали, как выводить собачку, шубка которой была явно дороже всей одежды девушки. „Каждому – свое место“ – извечная мораль нашего мира. Снова, не очень уверенно уговариваю себя, может у девушки сложится всё comme il faut…
Тяжелым, гнетущим думам не осталось ничего другого, как раствориться в ярком рождественском водовороте, им не было места у праздничного блюда из огней вечерней «Маленькой Франции», вин и нежного гусиного паштета. Гуляя по следам гостивших здесь Гутенберга и Гёте, рожденных тут Доре, Марселя Марсо, Марсельезы и пате де фуа-гра, разглядывая красно-зеленые фартуки с петушками, я подумала, что неплохо бы остаться здесь на весь праздник, но кафедральный собор прервал мои размышления – он всякий раз вырастал на моем пути, всякий раз возвращая из фантазий.
Я вернула ключ от квартиры. До автобуса в аэропорт оставалось часов пять. Был план: сдать багаж в камеру хранения и погулять по городу. Вокзал располагался совсем близко, свой чемодан я покатила по тому же маршруту, что и три дня назад, только в другую сторону. Подходя в реке Иль, я увидела женщину в лохмотьях, турчанку или ливанку. Она сидела на куске картона – день был холодный и ветреный — на руках она держала мальчика лет восьми. Просила милостыню. Мальчик дремал, прикрытый легким коротким пледиком, показывая улице чумазые ножки в разбитой летней обувке. Из этого ангела кто-то же вырастет… если ему, конечно, не суждено замёрзнуть. От этой рождественской картинки в городе, где разместился Совет Европы, я попыталась откупиться, бросив в картонную коробочку евро.
Уговаривать себя больше не стала – надоело. Купила на рождественском базаре, ёлочную игрушку, села в теплый автобус, время стало замедляться, перерастая в дремоту.
2014 г.